начищенных подсвечниках.
— Пап, смотри, — Танечка распахивала двери, — вот, тут я тебе кабинет сделала! Правда, поменьше, чем дома, но зато — смотри! Тут выход на террасу, здорово, правда? А спать мы с Моной будем в мансарде, там так здорово! Окно откроешь — и с сосной можно здороваться! Мне тут даже (она понизила голос) сделали в доме настоящий туалет, представляешь? И печки мы проверили! Мона? Тебе — как? Пойдем, покажу твою комнату?
— А МЕНЯ вообще кто-то спросил? — Мона стояла у зеркала и расчесывала волосы, — хочу ли Я жить на чердаке? Вообще мне тут ничего не нравится! — она бросила расческу на столик и побежала в сад.
— Что с ней? — Таня едва не плакала, — она не была такой?!
— Не обращай внимания, — Пал Палыч ставил чайник на плиту, — ломает, переходной возраст, да плюс еще эти съемки, ее там просто избаловали, и это похищение. Она всегда была несколько нервной девочкой, а сейчас это стало просто кошмаром. Потерпи, прошу тебя! — Таня понимающе кивнула:
— Рановато переходный возраст, ты не считаешь? Ладно, пойдем на Кирюшу посмотрим, пап! Он уже такой большой!
— А что с мужем? — они поднимались по лестнице:
— А-а-а, — Танечка махнула рукой, — даже говорить не хочу. Потом, ладно?
В маленькой комнатке со скошенным потолком, в кроватке, под одеялом, расчерченным в квадрат — в каждом квадрате белочка, мишка, зайчик, — спал, положив ладошку под щеку, светловолосый мальчик. Ветер шевелил цветастую занавеску, и пахло кашей, молоком и детской присыпкой.
— Внук! — с гордостью сказал Пал Палыч.
Глава 40
После конфискации ташкентских материалов решили переснимать, всё, что возможно, на студии «Гурзуф-фильм». Операторы, художник, ассистенты, даже сценарист — ныли, что это уже не просто «было», это заезженно так, что смотреть бесконечно на одни и те же Крымские горы, на все то же самое Черное море — невыносимо скучно, даже, если набить Крым верблюдами, ишаками или кенгуру.
— Я даже натуру не поеду смотреть, — кричал художник, — ты пойми, я её, натуру — наизусть! Мы в Крыму, от Шекспира до Грина, от Лопе де Вега до всего «зарубежного курорта» — ну, мы миллиметр за миллиметром отсняли! Поехали лучше в Казахстан, в Азербайджан, в Монголию, наконец! — На Монголию валюты не дадут, — Псоу строчил раскадровку с учетом особенностей ЮБК — Южного Берега Крыма, и был счастлив, что можно вывезти деморализованную после Ташкента труппу на море, — прекрасно снимем! В Симферополе есть два верблюда. Смонтируем, как надо — будет караван. Лошадей дадут. Даже медведя предлагали … — Псоу покусал колпачок ручки, — я, вот думаю, а не дать ли медведя, а? Как намек на возрастающее влияние СССР? — Художник с оператором одновременно развернулись к окну, чтобы не слышно было хохота. — Я не вижу ничего смешного, — Псоу вызвал по внутреннему Мару и Клару, — тигра, кстати, дают. И макаку.
— Бесхвостую? — спросил Эдик, который впихивал в себя батон за 22 копейки, разрезанный вдоль и наполненный кружками докторской колбасы.
— В каком смысле — бесхвостую? — Вольдемар изумился, — у обезьян должны быть хвосты. По-моему.
Мара была влюблена в Псоу. Она считала его гением, который не мог развернуть свое дарование в стране, где топчут творческую свободу личности, а ему бы, Вольдемару — снимать шедевры! Уж не хуже Бунюэля! Она помнила его студенческие работы в «Институте Советского кино», где Псоу блестяще окончил режиссерский. Как краток и выразителен он был! Черно-белые кадры всех его работ, первые его метры — Мара хранила всё. Псоу, зная, что любой гений, собственно и держится на таких, преданных душой, и, если надо, телом женщинах, и Маре всегда оказывал должное расположение — пощипывал ее в коридоре, торопливо целовал в монтажной и раз в год, страдая от обязательности характера, приносил себя в жертву Маре, в ее однушке на улице Загорье. За этот, подаренный ей день, Мара была готова на любые жертвы.
— Марочка, — Псоу поцеловал колечко на ее пальце, — они тогда ВСЁ изъяли?
— Всё, — покачала Мара головой из стороны в сторону.
— Так-так… а вы успели копию сделать?
— Конечно, — и она сделала огромные глаза и кивнула головой.
— А как вынести? — Псоу не верил своему счастью.
— Это уж мои заботы, — гордо сказала Мара, и пошла по коридору, уменьшаясь, пока не исчезла с глаз.
Пал Палыч просто разрывался — ему нужно было оставаться с Танечкой, которой вот-вот родить. Нужно было присмотреть за Кирюша, за которым уже нужен был глаз да глаз, — и тут еще и Мона Ли, которую нельзя было отправлять на съемки без сопровождающего. Конечно, все эти две недели сопровождались истериками, которые закатывала Мона Ли, головными болями Пал Палыча, плачем Кирюши, и слезами из жалобных глаз Танечки. Выход, впрочем, нашелся как бы сам собой. Одна из молоденьких актрис, миловидная Галочка Байсарова, игравшая служанку Шахерезады, легко согласилась присмотреть за Моной Ли, потому просто, что была хорошим и добрым человеком. Никакой выгоды в том, чтобы следить за избалованной девочкой не было, но она такая была, Галочка — она помогала всегда и всем. Мона Ли изобразила тихое послушание, всячески ластилась к Галочке, рассказывала той истории об ужасном детстве, и уже сама Галочка начала коситься в сторону Коломийцева, подозревая в нем коварного истязателя-отчима. Слух пошел гулять по группе, каждый добавил что-то от себя, и уже к отъезду сложилось общее мнение, что просто нельзя Пал Палычу доверять жизнь Моны, и нужно устраивать жизнь девочки, которой угрожает опасность. Хорошо, что Пал Палычу было не до того! Он искал работу поближе к поселку, но подмосковная прописка мешала устроиться в Москве, и, к тому же — долгая ежедневная дорога в переполненных электричках мало его радовала. Наконец, нашлось место в поселковой школе, где из мужчин был один завуч, и Коломийцева взяли преподавать историю. Мона Ли почти все время пропадала на квартирах новых московских подружек — хотя все были много старше ее 10 лет, но относились к ней, почти, как к равной, а необыкновенная красота Моны Ли вызывала столь живой интерес, что уже писали ее портреты, а талантище из училища зодчества и ваяния принялся за скульптуру Моны Ли в узбекском платье — для Дворца бракосочетания в Ташкенте.
Коломийцевы жили замкнуто, Танечка сидела на скамейке в саду, Кирюша играл в песочнице, собачье чудовище Гуля вдруг стала пользоваться успехом, и кобели со всего поселка стояли плотным кольцом у калитки, пока Гуля вылезала через щель в противоположной стороне. Пал Палыч, сидя в кабинете, разбирая бумаги, вдруг ощутил себя совершенно счастливым впервые со дня маминой смерти.
— Таньча, — сказал он дочери, — у меня такое ощущение, что Мона Ли вряд ли вернется к нам, а?
— Да, папа, — Танечка отложила вязанье, — зачем мы ей?
— Ну, тогда, я — Пал Палыч сделал
